Однажды у Непрухина померла бабка-миллионщица в Кимрах и оставила ему, несчастному, огромадное состояние: николаевские червонцы, китайский фарфор, кафель финский... да брыльянтов одних штук на полтораста! Ворвались под видом агитаторов в квартиру к Непрухину рэкетиры: "Отдавай, - орут - сука, половину сокровищ, или молись к чёртовой матери!". А Непрухин, молодец, не струсил, а прям аж весь затрясся от праведного гнева: "Какую половину?! Кому половину?!! Грандмаман у кого преставилась, брыльянты кому отписала, а? Никаких вам половин, злодеи! Вот вам царский пятак на "Smirnoff", и вон из дому, тати, разбойники!!!". Ну, рэкетиры, понятно, бросились на Непрухина, стали его вязать, раскаленные утюги рядами на живот ставить. Изнемог Непрухин, подчинился насилию, только выхрипел в морды рэкетирам: "Изверги! Экстремисты! Экспроприаторы! Будьте прокляты с вашим Большим Спортом!" - и Интернационал запел. "Стовай, проклятьем заклеймённый!" - поёт, и скупые слёзы из глаз роняет.

Осточертело соседям, что кто-то третий час за стеной пролетарский гимн наяривает, скорую вызвали. Приехала бригада с Ригельманом во главе, а он злой как сатана (ему визу не дают), лысый, толстый, стетоскоп из кармана торчит. "Тэ-эк-с, - говорит - кому тут исторической объективности захотелось? В аминазин, на строгий режим, к параше!" Рэкетиры по стойке "смирно" встали, глазом не моргнут, равнение направо, орлы, чудо-богатыри! А Непрухин из-под утюгов-то вдруг и говорит: "А-а, это ты, Ригельман? (А они и не встречались никогда, во даёт Непрухин, а?! - прим. переводчика). Не по душе тебе, значит, марш всех времён и народов? А не под этим ли произведением твой дед Сигизмунд Моисеевич советскую власть устанавливал в городе Серпухове, а?" - и как пошёл сыпать фактами из тёмного прошлого комиссара Ригельмана!.. Откровение нашло на Непрухина, ей-Богу, такую мерзкую героическую подноготную выдаёт, да всё с датами, с датами, и адреса c фамилиями упоминает! А тут ещё свет погас, свечи кто-то зажёг - ну полная мистика учинилась. Ригельман в ноги Непрухину повалился, стетоскоп уронил, руку норовит облобызать. А Непрухина как прорвало: "Истинно говорю, Ригельман, быть тебе к концу года на Святой земле, так ты за это уж не поленись, свидетельствуй там о моём появлении, собака!". А рэкетирам говорит: "Зла на вас не имею, ибо не ведаете, что творите. Света от тьмы не отличаете... Посему пойдёте со мною везде, и сеять мы будем горькие правды плевелы... или как их там?.. А вы меня охраняйте, мало ли что. Тренеру своему свечку поставьте, а ты, Сулаков, сестре в Кишинёв двести рублей пошли, она звонила, да тебя, балбеса, разве застанешь?". "Не сестра она мне! - взмолился Сулаков. - И не Сулаков я, а Сальников, пятьдесят девятого года, беспартийный, двое детей, не состоял, не имею, не участвовал..."

"Будешь участвовать! - взревел тут Непрухин и поднялся в полный рост, в утюгах весь, глаза горят, ужас прямо, - Это говорю тебе я, Родион Непрухин, великомученик о семнадцати утюгах, безжалостный и бессребренный!.." "А завещание-то... ценности... фарфор!.. - ужаснулся другой (этот, как его... Мазилов, кажется), так его Непрухин запросто утюгом охолодил! Трясётся, глазами вращает, прямо старец Нектарий какой-то: "Наследство я нищим да бомжам раздам до последнего брыльянта, так что здесь попрошу не беспокоиться. А вот мне сейчас немедля надлежит отправляться на место лобное, поганое, где ещё языческая гробница сбоку пристроена... Машиной вашей воспользоваться разрешите?".

Тут из бригады Ригельмана Верочка на голых ножках вся аж запританцовывала, на Непрухина восторженно глядючи, а Коля Борода выступил из той же бригады и спрашивает хмуро, с подковыкой эдак: "В Кремль, что ли, поедем? Правду-матку резать?". Непрухин его реплику встретил неприязненно, отчуждённо. "Поедем, - только сказал, - в Кремль, да". "Так ведь тоска, неинтересно, - скривился Борода, - и не пустят ведь". "Пустят, - тихо отвечает ему Непрухин. - Тебя в ординатуру за пять штук пускают, а меня в Кремль забесплатно пустят. Я секретный пароль знаю, и отзыв тоже". И Борода, посрамлённый, мигом заткнулся.

Ну, поехали все, значит. Верочка рядом с Непрухиным сидит, пот ему ваточкой на лбу промокает. "А вот... как вас... скажите, - говорит. - Я всегда так хотела уверовать... да все не выходило никак... да и не в кого... А тут вы! Ска-жите, - а сама на голые ножки свои смотрит, - нужно мне... или, может, не нужно..." "Э-эх, - добродушно выдохнул Непрухин, но вдруг как осерчает, как топнет ногой, аж два утюга отвалились, машину подбросило, - И думать не смей! Запрещаю тебе аборт делать! Народится у тебя сын, назовешь его Иеремией, и будет на него наложена печать специальная... А отца забудь, об отце история вообще умолчит. - И торжественно добавил, - Идущий за мною сильнее меня! - и назад зачем-то посмотрел. И все посмотрели.

Шофер, правда, попался не шибко верующий, и что уж совсем досадно - Непрухин ему ничего такого сообщить почему-то не удосужился, а потому поехали не на Красную, а прямиком в Кащенко. К воротам подъезжают, Непрухин из окна вахтёру орет: "Открывай, холуйская харя, Спасские ворота, звони наверх, пусть готовятся!". Вахтёр к таким делам привычный, "Сей момент, - отвечает, - вашего появления уж все заждались". "Ага!- обрадовался Непрухин, ладошки потёр. - Ну, сейчас я им там всем..."

Так и остался Непрухин в Кащенке. Поначалу, конечно, буянил, но его ремнями связали, и тут он такие откровения каждому на его счёт выдал, что все ахнули. Выпускать его такого никуда, понятно, стало нельзя. Вот и сделался Непрухин Кащинским оракулом. Со всей страны к нему народ попёр, и, что интересно, из правительства кое-кто инкогнито наведывался. Но с этими Непрухин всегда был неразговорчив, хмур, говорил резко и непочтительно, а при слове "Кремль" - так и вовсе непечатно. Что же касается непрухинских предсказаний, то все они в его историю болезни аккуратно вписаны, так что при случае можно и проверить. Ригельмановский-то отъезд он здорово напророчил, а?!

А Верочка, Матвеева Вера Ивановна, в положенный срок разрешилась двойней. Мальчика назвала Иеремией, а девочку - Купиной, и с тех пор как те научились самостоятельно в переходах псалмы петь, неусыпно дежурит у койки Непрухина. Водичку ему носит, шапочку поправляет, да длинными кащинскими вечерами внимательно слушает суровые его речи относительно грядущего курса и программ шестого канала, который, кстати, в больнице отродясь не принимался.
1992